Человек, который ничего в жизни не терял, по сути ничего и не имел по-настоящему. Ничего не ценил с остервеневшим отчаяньем, потому что время вспять не обратить. Потому что оно, как и мир - песок сквозь пальцы. И пусть говорят, что все приходят на этот свет ни с чем и уходят так же; что туда ничего не унести с собой за пазухой. Пусть твердят они то, что как мир старо... Жизнь играет в такой несправедливый рандом: кому-то выпадает нож, кому-то - рана. А ведь могло быть и наоборот.

Что сказать родителям, которые хоронят своего ребенка? А ребенку, пережившему смерть матери, а за ней и отца? Как смотреть ему в глаза?

Февральский день обрушивается на мир громким ливнем по жестяным крышам. Стучится в окна, облизывает рамы, заливая стоки. Ледяной стеной окатывает нерадивых прохожих, оставивших зонт в прихожей. Небольшая группа людей в черном расходится, у свежей могилы остаются лишь два силуэта, которые тоже вскоре тают в шелестении дождя. Эта часть кладбища незаметна для глаз обывателя, проходящие мимо случайные люди ускоряют шаг, даже не взглянув на магическую часть кладбища Лидса. Никто не замечает, как двое женщин аппарируют, практически растворяясь в миг меж потоков воды.

Клементина молчит и не поднимает глаз. Весь день в ней клокочет буря, которой ни выдохнуть, ни выпустить. Только сжимать кулаки, только зубы сцепить, чтоб не пускаться в эмоциональный хаос прямо во время похорон. Чтоб ногти впились в ладони, оставляя глубокие отметины полумесяцев, когда в голове звенит от ее крика прямо над его могилой. Это она! Это все она виновата! Ты пригрел змею на груди, впустил ее в дом, который она разрушила!
Она тяжело глотает, но не может избавиться от этого комка в горле. От рук, лежащих на тонкой шее и душащих ее в порхающем жесте. Ладоней, оставляющих алый след, похожий на бабочку, от чего рыжая нервно тянет строгий ворот платья, пытаясь прогнать мираж тонкими пальцами схватившись за край воротника. Сделать вдох, с внезапным озарением замечая, что не дышала последние пару минут, что даже уши заложило от фантомного крика. Клементина моргает, медленно фокусируя взгляд. Пальцы ложатся на ручку двери, с опозданием, чудовищным торможением приходят ощущения: метал холодит кожу; указательный очерчивает полукруг. Шок опасен именно процессом торможения. Паника подстегивает человека что-то делать. Шок - оставляет в ступоре, обращенном в себя же.

Двигается она так же, мысль не поспевает за движением, взгляд ловит сменяющуюся гостиную, пустынную и холодную. Девушка сжимает в руках чашку, через секунду опираясь уже на столешницу и лишь отмечая, что не может вспомнить, как преодолела путь до раковины, откуда в чашке вода... ах, да, заклинание. Клементина оборачивается, опираясь на столешницу и выпивает весь стакан залпом. Как-то так получается, что в кружке уже видно дно, и она лишь тогда опускает руку. Моргает, замечая чью-то тень. Она тоже здесь. Стоит себе. Рыжая и не заметила, как та возникла, словно из воздуха. Губы превращаются в тонкую нить.

- Это ты виновата, - резко, как пощечина. - Он привел тебя в этот дом. Хотел сделать своей женой. Посмотри к чему это привело, - ее лицо обезображено гримасой ярости и горечи. Если бы не она, они бы жили с ним как раньше. Быть может, он бы остался жив. Сидел бы здесь, рассказывал эти глупые, неинтересные истории из министерства. Истории, которые она не любила слушать, но все же приходилось. Приходилось слушать, но не слышать. Все бы было совсем по-другому.

- Лучше бы тебя вообще не было в нашей жизни, - рыжая цедит это, с холодной яростью сжимая пустую чашку и уперев взгляд в названную мать. По всем законам та ей даже не мачеха. Она никто. Ноль. Он разделил бы с ней жизнь, но на ноль делить нельзя, да? В висках стучит тупая боль, а изнутри все будто выворачивает. Ненависть спасает, она заставляет чувствовать пожар во рту, разжигает в груди огонь сопротивления, заставляющий медленно истлевать и самой изнутри, но не чувствовать трупного холода, которым объят дом, с которым мысли сереют и доходят как треугольные похоронки с фронта - с большим опозданием.