Он не знал, зачем схватил мальчишку под локоть и потащил в свою берлогу: мысли пульсировали в такт сердцу и грозились разорвать голову, словно кто-то разлил в его жилы саму Бомбарду. Оркестр стих, оборвалась волнительная радость ожидания и территория магической школы погрузилась в зеленную пучину отчаянья, непонимания и страха. Страх бешено колотился в груди сопливого волшебника, такого же как и его отец переоцененного, зажатого в тиски Пожирателя. Страх резонировал с нарастающей паникой самого Бартемиуса. Он двигался в такт сжираемой расстоянием истерии, которую теперь нельзя было выбить из головы даже самым сильным заклятием.

Это мой мальчик! Это мой мальчик! Мой мальчик!
Все произошедшее и происходящее сливается в одну тягучую трясину, превращая реальность в самый настоящий кошмар и Крауч, теперь уже единственный Крауч на всем белом свете, перестает понимать, что он делает и что делать должен. Его вычислили? Его разумеется вычислили, Альбус не дурак, он никогда не бросает такие взгляды просто так и резидент обнаружен, остается лишь играть с хорошей миной при паршивом раскладе. Сейчас старика задерживает учтивая вежливость, которую тот выказывает сострадающими объятиями Амосу.
Мой мальчик! Это мой сын! Нет, Сэдрик
- Так больно? - спрашивает он лишь потому, что что-то нужно спросить. Нужно что-то делать, нужно говорить, нужно плести очередную сеть обмана, нужно делать вид, что всё хорошо. Лорд ведь восстал, верно? У него получилось, грубая рана на руке этого недомерка говорит сама за себя, теперь в жилах Воландеморта течет его кровь. Бартемиус рефлекторно прикладывает пальцы к губам, но солоноватый привкус железа не приносит ему никакой радости. Он смотрит на потерянное лицо Гарри, осознавшего всю торжественность произошедшего, но не способного понять истинной радости и не испытывает ничего. В сознании рефреном раздается крик Амоса и Крауч готов выдавить себе глаза, на сетчатки которых застыла мимолетная тень отцовского ужаса. Они победили, но он проиграл. Что делать? - Как это было? Быть рядом с ним?
Фляга с зельем пуста, с неё не вытрясти больше ни капли. Мужчина сам не знает, от чего тянется к ней, зачем бросается к сундучку с зельями, запасы которого подошли к концу. Пустые склянки, такие же пустые как и его жизнь теперь. Мы победили, я проиграл.
Боковым зрением он видит, как тени из Проявителя Врагов обретают очертания Дамблдора и МакГонагалл, спешащих в его покои. Скоро всё кончится, все очень скоро кончится. Толстые пальцы Аластора впиваются в деревянную дверцу шкафчика и волшебник с силой захлопывает их, заставляя стекло задребезжать от возмущения.
Он не помнит что говорит, его разум меркнет в яркой вспышке боли и ненависти. Вот он, вот он перед ним. Мальчик который выжил, мальчик, вокруг которого столько возни и шума, сопляк, не стоящий и выеденного яйца. Он, он и только он во всем виноват. Кто его заставил тащить Сэдрика за собой, это была билет в один конец на одну персону. Но нет, эти Поттеры, они вечно утягивают за собой ни в чем неповинных людей. Слова срываются с чужих губ, но Барти их не понимает до конца. Это безумие берет в верх, а он безропотно плывет по его бурному течению, он позволяет забрать себя и унести в далекие дали, туда, где больше не будет боли. Все конечно, ты проиграл.
Он может убить мальчишку, он может сбежать. Призвать метлу, выброситься в окно и мчать со всей прыти к своим. Бежать, бежать от этой школы, от лабиринта, от самого себя. Не выйдет. Ничего у него не выйдет
Мой мальчик! Это мой сын! Нет, Сэдрик
-... я заставлю навсегда замолчать самого Гарри Поттера! Лорд будет мной доволен! - палочка наставляется против несносного мальчишки, но он знает, что не успеет наложить заклинания. Ничего он уже не успеет. Чары Дамблдора отбрасывают его к стене и неистовые руки, которые еще недавно утешали отца, потерявшего сына, впиваются в горло. Неимоверно сильные для старика пальцы разжимают сомкнутый рот и мрачная тень Северуса, который так и не смог его признать, вливают в глотку безвкусную сыворотку. Единственный сын. Он был его единственным сыном.
За что?
- Альбус Дамблдор, - с призрением выплевывает он и по телу разливается волна ненависти, заставляющая сопротивляться, но директор оказывается сильнее. Ему ведь положено, он ведь всегда таким был: вцепиться в тебя гиппогрифом и не отпустит, пока не вытрясет всю душу в поисках нужного только ему самому. Правда с болью срывается с его уст, а тело медленно ломает, возвращая в прежний вид -  нет.
Барти кусает губы и рычит, сопротивляясь натиску дознавателей. Фальшивый глаз давит, тело бьют волны дрожи, а он вспоминает, как впервые заговорил с Седриком в школе, подсказывая секрет дурацкого яйца. Память терзает его, воскрешая бледное лицо мальчишки, который смотрел на незнакомого подростка на диване их гостиной. Вы друг папы?
Это мой сын!
- Меня встретят в Азкабане как героя! - волшебник забивает последние гвозди в свой гроб, провожая Дамблдора презрительным взглядом. Ты ничего не заметил, старик, я провел тебя, я сделала это все прямо перед твоим носом. Тот фырчит, бросая на мальчишку разочарованный взгляд.
- Лично я не считаю тебя героем.
Я тоже. Крауч дергается исключительно из-за рефлексов и переводит взгляд на Северуса, который всё понимает. Это их прощание, Барти выбрал своё наказание и готов его понести. Это не они подписывают ему смертный приговор, нет. Он сам, он все делает сам. Это его расплата. Расплата за то, что не смог вывести Седрика из лабиринта, что из-за вонючего Поттера его друг теперь раздавлен горем. Краучу страшно, он не знает, как с этим жить. Как жить, когда закрывая глаза ты видишь полные слез, ставшие алыми, глаза Амоса. Когда в голове эхом раскатываются его стоны, когда ты помнишь, как он остервенело рвался к мертвому телу.
Я выполнил свои обязательства, мой Лорд. Моей наградой станет беспамятство. Я заслужил.
Холодные стены опустевшей школы разносят обезумевший смех человека, который смеется сквозь слезы. Его будут считать ненормальным, но Бартемиус Крауч младший им и был. Не столько длительное Империо сломило его дух, не столько злодияния, которые он вершил во имя своего Лорда, сколько ослепленная преданность желанию быть полезным и раскаянье за то, что он посмел положить на алтарь этого дела.
Я проиграл

В море соли и так до чёрта,
Морю не надо слёз
Некоторые считают, Бартемиусу не стоит говорить, что он прежде уже сидел в Азкабане. Три недели, три недели потребовалось его матери для того, чтобы найти способ вытащить сына из темницы, хотел он того или нет. Здесь обычно сидели не годами или днями, здесь просиживали жизни, а сколь долгими они были зависело лишь от божественного проведения, но это даже не важно, это не умаляет тех трех недель. Время в Азкабане было слишком относительным понятием: кто-то сходил с ума при одном только виде камеры, кто-то слишком долго находился под дементорским конвоем, теряя интерес ко всему, а кто-то был настолько пуст, что заключение уже ничем не могло ему навредить. Барти не помнил, что именно сломало его, но ясно знал, что это место было опасно для всех, к нему не стоило приближаться ближе, чем на пушечный выстрел. Тюрьма сжирала своих жертв без разбора, превращая в бледную траву, что ни разу не видела света, живя под гнетом камня - тюремщики и заключенные были перед лицом этой жестокости равны. И самое главное, отсюда нельзя было сбежать, нельзя укрыться. Абсидиановые стены уничтожали надежды, желания и свободу, превращая эти слова в насмешки, в тени. Не важно, сколько ты здесь просидел. Азкабан оставался в тебе навсегда, отправляя сердце смертоносной скверной.
Даже смерть не была спасением. Среди арестантов ходила легенда, что каждый умерший в камере оборачивался дементором и навеки вечные оставался за толстыми стенами, сдерживавшими натиск морских волн день ото дня. Узники тщетно пытались утолить жажду жизни и вернуть радость, которой их лишили, вместо этого сами отнимали бесценную драгоценность у вчерашних соседний. Они жрали чужие эмоции и воспоминания пока их жертвы не умирали, пополняя ряды призрачных тюремщиков. Вечная система контроля - создатели тюрьмы не были дураками и знали в пытках толк.
Бартемиус Крауч младший, и теперь единственный, сидел в углу и лениво слизывал соль с каменных стен. Коохотные кристаллы выжигали связки, лишая возможности долгих разговоров, они будили жажду, дополнительно истязая заключенного. Он упирался лбом в стену и не имел и малейшего желания поднять голову к узкому окну под потолком, очередной насмешке в адресс свободы. Ему хотелось вжаться в тень, хотелось в ней раствориться и забыться, но не получалось. От него все еще чего-то хотели, им для чего-то все еще нужен был его разум, разве не потому его оттащили от дементора, на которого юноша сам бросился? Они хотели, чтобы Барти говорил. Все и всегда от него что-то да хотели, а он никогда не оправдывал надежд и каждая его победа облачалась в мантию поражения.
Победителей не судят, в очередной раз повторял себе Крауч и был с этим целиком и полностью согласен. Только себя победителем он так и не считал, и не важно, что он там выкрикивал, в истеричным припадке. Лично я не считаю тебя героем. Я тоже. В его голове голос Дамблдора звучал еще более мерзко, чем на самом деле. Мужчина облизал губы, медленно закрывая глаза, и отвернул голову в сторону решетки, но никуда толком не смотрел.
Темнота слепила, темнота выжигала сознание. Раньше Барти ее боялся, постоянно зажигал лампу на ночь, опасался мыслей -  извечных спутников ночи, но теперь и они не могли задеть струн его обглоданной и изувеченной души. Волшебник пялился перед собой и думал, как умирала его мать, прокручивая их встречу раз за разом, убеждая себя в том, каким чудовищем на самом деле являлся. Оставить больную женщину в этой просоленной сырости, купившись на слова о любви. Мой мальчик, я хочу, чтобы ты жил, ты достоин лучшего, помни, мама любит тебя. Ее пальцы дрожат, превращаясь в сыновьи, бедная женщина целует свои собственные виски, пока становится им, а он - ей. Они прощаются.
Холод целует кости.
Барти медленно поднимает веки, но во мраке не видно живого блеска белков глаз, в темноте не различить ни лопнувших каппеляров, ни глубоких синяков под глазами. Он облизывает пересохшие губы и методично бьется виском о камень, сохраняя амплитуду волн. Где-то там, в мифическом мире под названием "воля", хищно кричат жирные чайки.
По коридору разносится глухой перестук - это новенькие пытаются донести вести. Они еще не смирились со своим одиночеством и пытаются делать вид, что все они единый живой механизм. Этот энтузиазм задохнется не сразу, ему нужно какое-то время, прежде чем осмелиться наложить на себя руки. Не азбука Морзо, это что-то другое. Костлявый стук восьмиста девяти рук. Язык Азкабана, им быстро проникаешься, если ценишь рассудок. Пленники возбужденны, многие из них впервые видят посетителя. Это дает некоторым надежду - для остальных же лишь подчеркивает обреченность.
Мой мальчик, это мой мальчик. Голос Амоса всегда в голове, он не отпускает волшебника ни на секунду, раз за разом вскрывая рану и щедро осыпая ее солью, поэтому тот не сразу понимает, что слышит его наяву, за пределами собственной черепной коробки. Смотритель что-то бурчит, затем повторяет настойчивее, а после и вовсе кричит. Мужчина едва заметно вздрагивает и бездумно смотрит в обжигающий глазные яблоки луч света, практически не щурясь. Открывает рот, но с минуту ничего не говорит, а потом криво улыбается.
- Здравствуй... Амос, - его имя всегда имело для Крауча слишком много значений, звучало особенно, не так, как другие. Так звучало имя матери, так звучало имя Софи, так сердце отзывалось на всех тех, кого волшебник смел любить и кого загубил. Если бы мог, Бартемиус сжал бы руки в кулаки, но тюремная роба, больше подходящая под описание смирительной рубашки, не позволяет. Ремни туго сжимают грудь, плечи уже давно онемели и вряд ли захотят слушаться, а кровь из кистей давно ушла, впиваясь в нутро острой болью сотни игл. Мужчина вновь бросает голову к стене, не в силах сдержать бега слез, - ко мне нельзя посетителей, я очень и очень опасный преступник, - говорит он на манер умалишенного ребенка, бездумно повторяющего слова взрослых и на лице Барти отражается гримаса апатичного безумия, - я пытал Долгопупсов, свел их с ума, я помог Лорду воскреснуть! Ко мне нельзя посетителям, я очень и очень опасен. Последний мой посетитель подох в тюремной камере вместо меня, товарищ Аврор, уведите его отсюда.
Голос хрипит, голос скребется, как металическая губка о стекло. Щеки волшебника блестят от слез и он бросает косой взгляд на Диггори, ради которого и разыгрывает этот омерзительный спектакль. Пусть он уйдет, пусть он оставит его одного, пусть запомнит молодым и веселым парнем, а не этим оплавленным оловянным солдатиком, искареженным зубьями жизни. 
- Уходи. Отцы не приходят навещать убийц своих сыновей. Пожалуйста.

- Этому человеку нельзя здесь оставаться! - со всей силы кричит он аврору, разрывая горло просоленными словами и оставаясь при том неподвижным, но мужчине, в сущности, нет никакого дела до происходящего. Отчаянная горечь проступает вместе с пеной в уголках рта: импульсивный выпад, попытка уберечь, оградить от разочарования, но только кого из них? Амоса? Но это лицемерно, после того, как он порушил его крохотный счастливый мир. Себя? Но это трусливо, после того, что он сотворил. Волшебник с силой сумасшедшего ударяет себя виском о стену, но организм ослаб и давно не ел, он не может навредить себе больше, чем уже это сделал. Он не может навредить уже никому - выскребенный из ракушки моллюск способен разве что сохнуть на солнце. На языке прорастает привкус тошноты, а камера плывет, как узор калейдоскопа, собирая из осколков иллюзорную картинку лишь для того, чтобы с новым оборотом разбить её на кусочки, рождая новый обман. Это быстро проходит. Всё в этой жизни проходит слишком быстро, пока ты не задумываешься о том, как много уже прошел, как короток отведенный тебе срок и какую часть его ты уже успел растратить. Здесь, за вековыми стенами из черного камня, страданий и молитв, учишься быстро сознавать свою ничтожность в сравнении с миром. Все тщетно.
Всё тщетно и Барти безвольно обмякает, готовый разве что хныкать от обиды, словно маленький ребенок, впервые столкнувшийся с собственным бессилием и несправедливостью. С поджатых губ срывается стон, будто протяжное завывание избитого пса, а в коридоре вновь идет перекличка. Дорак- Алексу: посетитель терзает пленника, дознавателя видимо вызвали. Алекс-Дораку: ничего, пусть себе треплются. Апатия тенью скользит сквозь мокрые ресницы иссушая слезы. Здесь так много соли, непростительно много. Её хватило бы сожрать целый океан ярких красок и  чувств - единственно значимых сокровищ глупого сердца. Единственного, что останется с тобой, встав на порог последнего вздоха.
– Мерлин, я иронизирую в такой момент. Ты должен мне перегрызть шею, иначе я сведу со свету еще нескольких невинных жертв.
Барти уже никогда не узнает почему, но в тот миг так и не смог удержать смеха. Странного, давно им позабытого, глупого смеха. Плечи волшебника затряслись, подчиняясь волне ощущения, и он сгорбился. Жалостливые попытки приподняться, скользя босыми, грязными стопами по гладкому, стертому десятком чужих ног, камню пола не увенчались успехом и Крауч шлепнулся обратно. Слезы душили солью, сжирая слова, но в них особо не было толку - никто и никогда не сможет сочинить то, что опишет этот безысходный жизненный фарс так ясно, как это делают сейчас их взгляды. Смеяться сквозь слезы, молчать, когда слов ураган и говорить без устали в миг, когда стоит приберечь тишину. В этом и была их странная, глупая жизнь, имевшая свою персональную бесценность. Выброшенная на откуп семи ветрам посреди пустыни. Слёзы когда-нибудь кончатся, ведь израненная душа не может мучатся вечно. Останется соль и досужий пересказ событий, чужой разговор о их жизни, смолотый и приправленный авторским мнением. В конечном итоге жизнь представляется книгой, но стоит держать в голове мысль, что главный герой приписан не тебе.
Оставляя тщетные попытки придать себе хоть немножко презентабельный вид, Барти наклоняться голову назад, постукивая темечком по стене и смех, похожий на шелест омертвевший листвы, пока еще не сорванной с ветки, замирает. Юноша открывает рот и хмурит брови, пытаясь выловить лицо бывшего начальника, единственно настоящего друга, в пятне лунного света.
- Ты знаешь... - растягивает он болезненный шепот, но в голосе нет и тени безумия, которое ему приписывали, которое сотрясало камеру еще совсем недавно. В голосе босыми ногами по холдному полу скользят обида и смирение и путь их устремялется к двери, за которой прячется очередная насмешка судьбы. О, эта дама любила смеяться над ними, - Мой отец отказался от меня, стоило только Каркарову выдать на суде имя, в обмен на свою душонку. Он...
Юноша запнулся, горько усмехнувшись нелепой шутке, понять которую пока мог только он. Исхудавший мальчик, названный Пожирателем, сглатывает горький ком и поджимает губы прежде чем продолжить. Густые брови жмутся вниз, оставляя наверху возмущенные хвостики. Все именно так, иначе быть не могло. Крауч не был удивлен произошедшим, он даже не сомневался, что всё случиться именно так:
- Он отказался от меня, испугался за свою репутацию и белоснежный воротничок да манжеты. А ты - но вот что судя по всему действительно поражает сознание юноши, как гром, среди ясного неба. Голос дрожит, как случайно задетая струна. Вечно, я хочу, что бы струна звенела вечно! Узник дергает плечами, словно по телу его проскользнул проворный низзл, шмыгнув за шиворот. Виновато улыбается и закатывает глаза, будто у него совсем нету сил. Их и правда нет, но Барти не посмеет этого показать человеку, которому досталось многим больше, чем ему. Ему то, что? Он умрет на рассвете, а может чуть позже. Все наконец-то закончится, для него последняя страница книги вот-вот станет перевернутой,  главный герой пойдет дальше, влекомый жаром нового сражения, в то время как Крауч младший останется позади, безвольной тенью собственных ошибок. А Амосу еще нужно будет с этим жить. И шепот снова скрежет, словно касание ветки по стеклу. Там, на улице, откуда она родом, лупит дождь и ветер пробирает до костей, и лишь за стеклом горит свеча. Лишь за стеклом тепло и сухо. Лишь там они одни.
- Ты же приходишь прощаться и шутишь невпопад. Что ты за человек, Амос? Исключительный человек.
Барти Крауч тоже был таким. Исключительным. И его быстро исключили из пестрого каравана жизни, одев в железную маску и бросив у сточной канавы по колено в иле, по колено в блевотине. Он сам себя исключил, поддаваясь лживым словам и пути наименьшего сопротивления. Для Диггори подобной участи волшебник не хотел. Он был готов убить за то, чтобы друг избежал этого ужаса. Он и убил, осознанно или нет, но убил. Как показала жизнь - не того. И последняя опора рухнула, оставив мужчину живым под завалом. Но он еще может выбраться.
Человек, пытавший Лонгботтомов, закусывает язык, ноющий от просоленных язв, и приступает к тому, что мог бы назвать покаянием. Они хотели от него признания, вот как? Прости, вселенная, твои дети не оправдывают твоих надежд. Будет тебе признание, но не его ты хотела услышать.
- Я не хочу с тобой прощаться... Ты... - слова даются с большим трудом, волшебник отрывает их от сердца и тело вновь трясет, на этот раз мелкой дрожью, но он находит в себе силы ускорить бег, - Ты ведь слышал, что Барти Крауч младший умер тогда, в восемьдесят первом, да? Выкормыш голубых кровей не выдержал трех недель в Азкабане и помер. Ничтожная, оборванная жизнь...
Осечка. Громкий щелчок. Он открывает полные слёз глаза и смотрит на на Диггори с мольбой. Впервые за долгое время во взгляде его плещется надежда и просьба от чистого сердца. Острое лицо юноши обретает, на удивление, мягкие черты.
- Со мной тогда многие простились. Давай, давай признаем за истину, что я умер тогда, что я призрак той камеры. Ты говоришь, на той стороне у тебя много друзей? Представь...- отчаянный рывок вперед дает узнику шанс прижаться щекой к колену друга. Он ластиться, будто пёс, столетиями не видевший хозяина, не верящий щедрой радости встречи, - Представь, что мы оба там, давай поговорим. Я не хочу прощаться, Амос. С любимыми не прощаются, ты... Ты будешь вечно в моей голове, всегда. Я не хочу с тобой прощаться, будь милосерден. Давай поговорим, Амос, я хочу унести с собой память о твоём тепле. Пожалуйста, Амос. Прости меня, поговори со мной, не прощайся. Я заклинаю тебя, я молю: только пару фраз, больше я не смею.
Ему хочется прижаться к его щеке, хочется вернуться в прошлое, хотя бы на мгновение, заглянуть за точку невозврата. Память - искусный палач - воскрешает воспоминания о том, как пахли его волосы, как хотелось задержаться в плену их кудрей и увидеть на лице улыбку, У Барти осталось последнее сокровище: чувства. Он так страстно жаждет отдать их Амосу, наполнить ими опустевшее сердце и оставить себя пустым. Он хочет дать ему хоть что-то, оставив себе последнее воспоминание.
- Отойди от него
Молю!

- Себя, - слова, прежде захлебывающиеся слезами, даются на удивление легко. Барти замирает, оставляя рот приоткрытым, плечи медленно поднимаются вверх и так же медленно опускается вниз. Это так просто, на самом деле, это безумно просто и от того кажется чем-то катастрофически непостижимым. Себя, можно оставить себя, разве этого мало? Разве есть у нас хоть что-то ценное, кроме памяти? Сколько люди не кричали бы о том, что важен лишь миг настоящего, но это фактически вранье. Настоящее вершит историю, оно ускользает сквозь костлявые пальцы со сбитыми в кровь костяшками и изломанными ногтями, венчающимися землистыми полумесяцами, перетекает в прошлое, оставаясь на полке памяти пыльными пузырьком драгоценного зелья, вина из одуванчика. Когда-нибудь ты откупоришь его, в час, когда настоящее покажется излишне тоскливым и оно вольется в твою жизнь ежевичным соком: недостаточно изысканным, отдающим уксусом и горечью о не достигнутой идеальности, но при этом настолько тёплым, настолько радостным. На щеках заиграет стыдливый румянец, губы подернет глупой улыбкой, свойственной ностальгии и ты закупоришь бутыль, оставляя пригубленный отвар для худших или лучших времен. Быть может ты и не захочешь больше открывать эту склянку, но каждый раз пробегая сквозь коридор сознание, боковым зрением ты увидишь, как сияет томящаяся жижа. Ты вспомнишь. Вскользь, касаясь верхушки, баламутя воду. Но вспомнишь. И в глупом сердце пережмет какой-то клапан, замрет дыхание и потом всё снова побежит, полетит, поплывёт, подчиняясь привычному ритму. Но на сердце останется этот "ежевичный" рубец. Приятный, родной, тот, который возможно разделить лишь с памятью и тем другим человеком, что носит в себе зеркальный отсвет ранения.
Барти лишат и этого. Но разве это повод забирать такое сокровище у Диггори? Мальчишка поджимает губы - эмоции возвращаются и вместе с ними на их скромный соляной чай заглядывает страх. Он боится умирать, по-настоящему боится. Вот сейчас, именно с этого момента, когда щека крадёт чужое тепло, когда он кожей впитывает его дрожь и биение сердца. Теперь Крауч боится. Боится уйти, оставив Амоса наедине со всем этим. С просоленным, выстуженным миром, который он так инфантильно разрушил, гонясь за ложными богами. Так хочется прижаться ближе, но куда уж ближе? Только если врасти в кожу, пробить ребра и легкие, вплетаясь в узор артерий и вен. Он хочет остаться в его сердце, он до тремора боится уйти на рассвете в ничто.
Минуту назад он этого хотел.
Секунду назад он не помнил, что значит "тепло".
- Это так смешно, Амос...я хочу оставить тебе себя. Я хочу обернуться псом и стеречь твой сон, хочу обернуть тебя мантией и сказать, что всё будет хорошо. Я... хочу отдать всё, что имею, но... но у меня ведь ничего нет. Я ведь всё разрушил, только вот память. Я, я, я, - он усмехается, щуря глаза и проглатывая истерику да слёзы, - сплошное я. Каков эгоист, ты послушай только!
Крохотный мирок, который создал Диггори, обернув его своей мантией, теплом и запахом застилает пелена мутной жижи позора, отчаяния и души. Души, души, душ всё это, Барти Крауч - этому миру достаточно слёз. Мир обращается пеплом.
Пеплом и кромешной тьмой, в монохроме которой, даже если захочешь, не сможешь выцепить яркого пятна, заветной соломинки, в которой заключены и спасение и погибель. Вот сознание подменяет картинку: они в середине пепелища на заснеженном поле. Шум прибоя оборачивается шелестом вороньих крыльев, пронизывающий холод метелью впивается в кожу. Их двое всего. В эпицентре горя, на углях старой радости, пытаясь высечь крохотную искру. Зажечь последнюю спичку у Христа на ёлке.
Но коробок пуст.
Есть только они - протертая, размякшая боковина и сломанная зубочистка. Этого достаточно.
Юноша зарывается в червонные кудри, проряженные серебром возраста, жадно вдыхает его запах, стараясь напоследок вдохнуть полной грудью. Зачерпывая так много воздуха, что легкие вот-вот разорвет от такой радости, сердце, того и гляди, не выдержит и остановится, но такой смерть к волшебнику не придет. Он будет выдыхать его по капле, надеясь, что беспамятство наступит раньше, чем закончится кислород.
- Не сиди на холодном, Амос, - шепчет он на ухо и улыбается мягко, оставляя всю нежность, что когда-то постеснялся отдать. Губы его практически касаются жесткой щетины, оставляя на коже прикосновение ветра. И он осторожно, робко, со всем трепетом и любовью, целует его в щеку, срывая обертку с последнего подарка, что позволила ему жизнь. На Рождество и Новый год, на Хануку и День Благодарения. На День Рождения и Выпускной. Он дарит себя. Дарит, как умеет, как только может. И опускает голову на его плечо, - это вредно. Обещай мне, что не постареешь, идет? Я хочу... Я хочу увидеть таким же, когда мы встретимся снова. Мы обязательно встретимся, слышишь меня? Я обещаю тебе. Возьми себе только мои воспоминания, я так боюсь их растерять. Возьми их себе все и я обещаю - мы обязательно встретимся, Амос.
Даже если во сне.